Как большинство ее сверстниц, нормальных русских теток, мать была похожа лицом и телом, и телом своим астральным, и даже своими ушами с сережками на ту разновидность дворового добра, что некогда в вятских весях, на базарах, а то и в господских пределах именовали, по зову пантеистического единоутробства (которому Толстой посвятил свое лучшее) не иначе, как дочками, когда как костромской мужик упорно звал их: сики! сики! – не подозревая о угро-финских кровях этого тоже неслабого слова. О, чудь! По ночам матери снились враждебные сны. В других нечерноземных областях ее обзывали менее благозвучно, что лишний раз свидетельствовало об исторической грубости коллективного хама, которого напрасно величали грядущим, и посему коллективизация была несомненно орудием Промысла, а не так себе, дешевой большевицкой дьяволиадой. Во всяком случае, именно так считала мать, видевшая в большевизме небесную рать исконного нашего Бога, который осеныо достопамятного года предпочел самозаклание перспективе национального истребления на путях повального мироедства. Возможно, такой тонкий мистический самоповтор остался наиболее сокровенной страницей сыновнего дубликата, как и вообще российской истории, поскольку костромской мужик упорно звал их сиками, а взыскуемый акт Воскресения был отложен на неопределенный срок наравне с разрешением уклонов и фракций. Во всяком случае, так, и только так, считала мать, которой по ночам снились враждебные вещие сны и которая не без основания полагала, что коммунисты были так близки к конечной цели в начале пятидесятых, ибо божественная инкарнация произошла бы методом слияния, сращивания, в результате чего не только вождь был бы бессмертен, но и все его вынужденные жертвы, вынужденные жертвы, включая сподвижников Ленина, были бы вновь призваны к живой жизни и, раскаявшись на сей раз уже окончательно, а главное, чистосердечно, апостолы пропели бы осанну предупредительному террору. В этом был свой всесоюзный, всекосмический смысл. О, ночами ворочалась мать, как недогадливы люди, променявшие Царство Божее на прибалтийские гадости и прочую жевательную резину! Как облепили их члены нелепые брюки! Внутри нас! Внутри нас! Я люблю рабочих парней, умеющих просто убивать по зову ненавидящего сердца. Ничего не болит, но все стонет, – говорила она себе о себе в ночные годины переживаний. В молодости слыла девушкой. Надолго ли? Была столь застенчива, что застенчиво, при первом кровавом переполохе, проткнула себя химическим карандашом, намотав на него клок желтой ваты. Всю жизнь любила военных, за выправку, быстрое реагирование, блеск сапог и очей, но ни разу не выпало примерить фуражку. Ее мистические озарения, настоянные на опрятной нищете и стыдливости, могли бы превратить ее в святую, если б в Советской России святость не была бы потаенной рутиной всякого истинного партийца, имевшего, помимо билета, иной мандат, удостоверяющий богорусскость и хранящийся в особых углублениях организма на случай внезапного Воскресения.
Живой! Да с дырой! На мясокомбинате интеллигенты шприцами ввели в сосиски крысиный яд. При этом тихо играли Гайдна. – –Чья музыка? Прикинулась глухонемой. – –У тебя почерк слишком разборчивый, неинтеллигентный, – сказали интеллигенты. –У меня женский почерк – схитрила мать. –Молодец! – Павел погладил мать по голове. У той все растаяло и потекло. Потом ее сильно, как на телеге, тряхнуло. –На ткацкой фабрике, – рассказал Павел, – девчатам выкололи глаза, а после заменили их компьютерами. –Глаза заменили? – насторожился пожилой рабочий Петров и, смутившись своей природной недогадливости, ласково уперся взглядом в товарища. –Не глаза, а женщин, козел! – чуть притворно осерчал на него сын. Вообще он втайне держал Петрова за шестерку, но виду не подавал и только подтрунивал. Матери это очень понравилось, и она тоже стала покрикивать на Петрова, а Петров знай себе улыбался и улыбался. Вообще он был милый. – –А в колхозе некоторые агрономы сажают на кол всех, у кого образование ниже семилетки, – сообщил Петров. –Откуда у тебя эти данные? – осведомился Павел. Петров улыбнулся лукаво, но не признался. У него была небольшая бородавка под глазом. Вместо того, чтобы портить, это его не портило. Мать прикинулась свиньей, это у нее хорошо получилось, и трусцой – на мясокомбинат. Убийцы в грязных белых халатах охраняли колбасный бастион. Мать взяла с земли знамя и пошла через проходную. – –Это что у тебя за стяг? – спросил сторож, сочувствуя твари. –Переходящий, – ответила мать. –Ну, тогда проходи, – разрешил отставник. Безусая сволочь бесчинствовала на улицах, жгла то что по-французски зовется пубелями, и била ни в чем не повинных рабочих. Мать пошла попариться в баню. – –На могилку сходи. –Помянем отца. Картошка. Мать шарах – на кухню за картошкой. – –Нужно пометить заминированные сосиски крестами, – размышлял Павел. –Химическим карандашом, чтоб не стерлось, – подсказал Петров. Мать юность вспомнила и загрустила. Миронов, капитан здешней милиции, тоже оказался переодетым интеллигентом. Незрелые работницы ткацкой фабрики, с сильно заросшими лобками до колен, косо ухмылялись, пока мать тихонько кончала. – –Они ж на нас смотрят! – застыдилась мать. Тогда Егор, он же Павел, стал пороть всех подряд березовым веником; мать бросилась прикрывать, поскользнулась, Егор коршуном, мать удивилась, что ей не стыдно, а, наоборот, весело и нравится, что смотрят, отчего поняла, что жила неправильно. – –Вопрос на засыпку. Кто виноват: Сталин или Ленин? –Коммунизм, – сказала мать. –Проходи, – обрадовался интеллигент. Мать утомилась, крестя сосиски, и стала их вместо этого есть, чтобы люди не отравились. Она давилась но терпеливо ела. Ей было невдомек, что она уже стала мученицей и ей место отныне в среднерусском пантеоне. – –Трудно быть теперь русским, ой, трудно, – вздохнула мать, поев сосисок. На стене такая же, как на кладбище, только увеличенная. Мать ждала сна, но сон не повторялся, возбужденный н.с.с.в.т.н., буддистом был, потом забрили. И ее повело, всеми ее мясами, грудями и животами, ногами и жопою повело. Егор летел по весенней дороге, махая крыльями: – –Мать, глянь-ка, жизнь прекрасна! Пусти меня! Она пустила. – –Мысль, – одобрил Егор. –Кто там? – спросила неприветливо. Ответа не было. – –Открывай, старая, – услышала родной голос. Интеллигенты сдобрили сосиски крысиным ядом, но население ело, потому что желудки 6ыли сильнее яда. Сон не повторялся. Мать решила заманить сына на День Памяти. – –Совсем ты запущенный. –Подполье, – строго отшутился сын. –Нинка не придет. Ненавидит она тебя, – сказал хмуро. Под утро матери было видение: интеллигенты опрыскали сосиски на мясокомбинате крысиным ядом, чтобы извести родной народ. Мать обернулась свиньей – и в милицию. На мясокомбинате там и сям валялось мясо, некоторые куски были человеческими. В штабе Игнатьева все сбились с ног. Наряжали новогоднюю елку. Когда Егор напился, мать взвалила его на спину, отнесла к себе в спальню и нетерпеливо, но не спеша раздела. Петров, упившись, заснул на стуле. Мать тоже разделась, вспоминая отца: как ему там, под сугробом, не сладко? Надо помыть бы, почесалась, памятник. Мать стала сосать сыну грудь. Хуй медленно поднимался. Тогда она стала сосать сыну хуй. Хуй вырос до размеров Вселенной. Тогда мать залезла на сына сверху и осторожно вывернула пизду наизнанку. У сына из уголка рта потекла сладкая слюна. Он замурлыкал какую-то старую прогрессивную песню. Она хищно подтерлась краем простыни и разлеглась, расставя довольные ноги. Скоро, совсем пьяный, сын проснулся, увидел мать, обо всем догадался и стал ее укорять.
